| Знаменитых горщиков по нашим местам немало бывало.
Случались и такие, что по-настоящему ученые люди, академики их профессорами
величали и не в шутку дивились, как они тонко горы узнали, даром что
неграмотные. Дело, понятно, не простое, — не ягодку с куста сорвать. Не зря
одного такого прозвали Тяжелой Котомкой. Немало он всякого камня на своей спине
перетаскал. А сколько было похожено, сколь породы перекайлено да переворочено, —
это и сосчитать нельзя. Только и то сказать, этот горщик — Тяжелая-то Котомка, —
не из первых был. Сам у кого-то учился, кто-то его натолкнул и на дорогу
поставил. В Мурзинке будто эта зацепка случилась. По нынешним временам про
Мурзинку мало слышно, а раньше не так было. Слободой она считалась. От нее и
другие селенья пошли, а сама она, сказывают, в Ермакову пору обосновалась, —
вроде крепости по тем временам. Не раз ее сжигали да разоряли. Да ведь русский
корень! Разве его кто вырвать может, коли он за землю ухватился. Мало того, что
отстроится слобода, а еще во все стороны деревни выдвинет, вроде, сказать,
заслонов. Другая отличка Мурзинской слободы в том, что около нее нашли первое в
нашем государстве цветное каменье. Нашел-то камни Тумашев, в государеву казну
представил и награду получил. Так по письменности значится, а на деле, может,
кто из слободских Тумашеву место показал. Ну, это дело давнее, никому толком не
ведомо, одно ясно, что с Мурзинки у нас и началась охота за веселыми галечками,
— каменное горе али каменная радость. Это уж кому как любо называй. Ремесло-то
это поисковое совсем особое. Конечно, каждый норовит на камешках кусок хлеба
заработать. Только есть меж поисковиков и такие, что ни за какие деньги не
отдадут камешок, который им полюбится. Вроде и ни к чему им, а до смерти хранят.
— С ним, — говорят, — жить веселее. Ну, а корысти тут и вовсе без числа. Потому
около камешков в одночасье человек разбогатеть может. Таких скоробогатиков и
набралось порядком в самой Мурзинке и по деревням, близ коих добыча велась. На
перекупке больше наживались. Главное тут было угадать в сыром камне его
настоящую цену. Горщик, которого потом Тяжелой Котомкой прозвали, в те годы
парнишкой был. Родом он то ли из Колташей, то ли из Черемисской, неподалеку от
Мурзинки. Рос в сиротстве со своей бабушкой. Старушка старательная, без дела не
сидела, только ведь старушечьим ремеслом — пряжей да вязаньем — не больно
прокормишься. Парнишке и пришлось с малых лет кусок добывать. По сиротскому
положению, ясное дело, не приходится работу выбирать: что случится, то и делал.
Подпаском бывал, у богатых мужиков в работниках жил, на поденные работы хаживал.
И звали его в ту пору Трошей Легоньким. Раз Троша попал на каменные работы в
горе, и оказалось, что парнишка на редкость приметливый на породу. Увидит где
пласты и говорит: «А я этакое же видал в том-то месте». Проверят — правильно. И
в сыром камне живо наловчился разбираться. Через малое число годов старые
старатели стали спрашивать: — Погляди, Троша, камешок. Сколько, по-твоему, он
стоит? Так этот Троша Легонький и прижился в артели по каменному делу, только в
Мурзинке ему ни разу бывать не приходилось. А там тоже приметили Трошу. Приметил
самоглавный тамошний богатей. Он, видишь, больше всех на перекупке раздулся, а
остарел, плохо видеть стал — оплошка в покупке дошла. Он и придумал: — Возьму-ка
я этого Легонького к себе в дом да для верности женю на Аниске, а то вовсе
изболталась девка, сладу с ней нет. Дочь-то у него, и верно, полудурье была, да
и не вовсе. В порядке себя держала. Ни один добрый парень из своих мурзинских
никогда бы на такой не женился. Вот и стали подманивать со стороны. У богатых,
известно, пособников всегда много. Эти поддужные и давай напевать Троше про
невесту: — Краля писаная! С одного боку тепло, с другого того лучше. Характеру
веселого, и одна разъединая дочь… По времени полным хозяином станешь. А ведь
дом-то какой? По всей округе на славе! Бабушке трошиной, видно, надоело всю
жизнь в бедности колотиться, она и поддакнула: — Коли люди с добром, почему нам
отворачиваться? У Троши по этой части настоящей думки не было, он и говорит: —
Раз пришла пора жениться, надо невест глядеть. Поддужные радехоньки, что парень
этак легонько на приманку пошел, поторапливают: — Тогда и тянуть с этим нечего.
В воскресенье приезжай с бабушкой. Смотрины устроим, как полагается. Об одежде
да справе не беспокой себя. Там знают, что из сиротского положения ты. Взыску не
будет. Уговорились так-то. Сказали Троше, в котором доме ему сперва остановиться
надо, и уехали. Как пришло воскресенье, Троша оделся почище да утречком пораньше
и пошел в Мурзинку, а бабушка отказалась: — Еще испугаются меня, старухи, и тебе
доли не будет! В самоцветах разбирать научился, неуж невесту не разглядишь?
Трошу в те годы не зря Легоньким звали. Он живо дошагал до Мурзинки. Нашел там
дом, в котором ему остановиться велели. Там, конечно, приветили, чайком попоили
и говорят: — Отдохни покамест, потому смотрины вечером будут. Парень про то не
подумал, что тут какая уловка есть, а только отдыхать ему не захотелось. «Пойду,
— думает,— погляжу Мурзинку». Камешки тогда по многим деревням добывали. В
Южаковой там, в Сизиковой, по всей речке Амбарке, а все-таки Мурзинка заглавное
место была. Тут и самые большие каменные богатеи жили и старателей много
считалось. В числе прочих старателей был Яша Кочеток. Груздок, как говорится, из
маленьких, а ядреный, глядел весело, говорил бойко и при случае постоять за себя
мог. От выпивки тоже не чурался. Прямо сказать, этим боком хоть и не
поворачивай, не тем будь помянут покойна головушка. В одном у него строгая мера
была: ни пьяный, ни трезвый своего заветного из рук не выпустит. А повадку имел
такую: все камешки, какие добудет, на три доли делил: едовую, гулевую и
душевную. В душевную, конечно, самая малость попадала, зато камень редкостный.
Деньги, которые за едовую долю получал, все до копейки жене отдавал и больше в
них не вязался: «Хозяйствуй, как умеешь!» Гулевые деньги себе забирал, а
душевную долю никому не продавал и показывать не любил. — Душа — не рубаха, что
ее выворачивать! Под худой глаз попадет, так еще пятно останется, а мне охота ее
в чистоте держать. Да и по делу это требуется. Начнут спрашивать, какое такое
дело, а он в отворот: — Душевное дело — каменному родня. Тоже в крепком занорыше
сидит. К нему подобраться не столь просто, как табаку на трубочку попросить.
Одним словом, чудаковатый мужичок. Про него Троша дома слыхал, и про то ему было
ведомо, что в Мурзинке чуть не через дом старатели жили. Троша и
залюбопытствовал: не удастся ли с кем поговорить, как у них тут с камешками, не
нашли ли чего новенького. Троша и пошел разгуляться, людей поглядеть, себя
показать. Видит, в одном месте на бревнах народу многонько сидит, о чем-то
разговаривают. Он и подошел послушать. Как раз оказались старатели и
разговаривали о своем деле. Жаловались больше, что время скупое подошло: на
Ватихе давно доброго занорыша не находили, на Тальяне да и по другим ямам тоже
большой удачи не было. Разговор не бойко шел. Все к тому клонился — выпить бы по
случаю праздника, да денег нет. Тут видит Троша: подходит еще какой-то новый
человек. Один из старателей и говорит: — Вон Яша Кочеток идет. Поднести, поди,
не поднесет, а всех расшевелит да еще спор заведет. — Без того не обойдется, —
поддакнул другой, а сам навстречу Якову давай наговаривать: — Как, Яков Кирьяныч,
живешь-поживаешь со вчерашнего дня? Что по хозяйству? Не окривел ли петушок,
здорова ли кошечка? Как сам спал-почивал, какой легкий сон видел? — Да ничего, —
отвечает, — все по-хорошему. Петух заказывал тебе по-суседски поклончик, а кошка
жалуется: больно много сосед мышей развел — справиться сил нет. А сон, и точно,
занятный видел. Будто в Сизиковой бог по дворам с казной ходил, всех уговаривал:
«Берите, мужики, кому сколько надо. Без отдачи! Лучше, поди-ка, это, чем
полтинничные аметистишки по одному из горы выковыривать». — Ну и что? —
засмеялись старатели. — Отказались мужики. «Что ты, — говорят, — боже, куда это
гоже, чтоб незаробленяое брать! Непривычны мы к этому». Так и не сошлось у них.
— Ты скажешь! — Сказать просто, коли язык не присох. Тут который сперва-то с
Кочетком заговорил, -он, видно, маленько в обиде за петуший поклон оказался, —
он и ввернул словцо в задор: — И понять не хитро, что у тебя всегда одно
пустобайство. Кочеток к этому и привязался: — По себе, видно, судишь! Неуж все
на даровщину польстятся? За кого ты людей считаешь? К барышникам приравнял!
Совесть-то, поди, не у всякого застыла. Другие старатели ввязались, и
пошло-поехало, спор поднялся, потому — дело близкое. Бог хоть ни к кому с казной
не придет, а богатый камешок под руку попасть может. Стали перебирать богатеев,
кто от какого случая разъелся. Выходило, что у всех не без фальши богатство
пришло: кто от артели утаил, кто чужое захватил, а больше того на перекупке
нажился. Купит за пятерку, а продаст за сотню, а то и за тысячу. Эти каменные
барышники тошней всего приходились старателям. И про то посудачили, есть ли кому
позавидовать из богатеев. Тоже вышло — некому. У одного сын дурак-дураком вырос,
у другого бабенка на стороне поигрывает, того и гляди усоборует своего мужика и
сама каторги не минует, потому дело явное и давно на примете. Этот опять с
перепою опух, на человека не походит. Про невесту хваленую Троша такого
наслушался, что хоть уши затыкай. Потом, как за ним прибежали: пора, дескать, на
смотрины итти, — он отмахнулся: — Не пойду! Пускай свой самоцвет кому другому
сбывает, а мне с любой придачей не надо! Поспорили этак старатели, посудачили, к
тому пришли: нет копейки надежнее той, коя потом полита. Кабы только этих копеек
побольше да без барышников! Известно, трудовики по трудовому и вывели. Меж тем
темненько уж стало. Спор давно на мирную беседу повернул. Один Кочеток не
унимается. — Это, — кричит, — разговор один! А помани кого боговой казной либо
камешком в тысчонку-две ростом, всяк руки протянет! — Ты откажешься? Сам,
небось, заветное хранишь, продешевить боишься! Кочеток от этого слова весь задор
потерял и говорит совсем по— другому: — Насчет моего заветного ты напрасное
слово молвил. Берегу не для корысти, а для душевной радости. Поглядишь на эту
красоту — и ровно весной запахнет. А что правда, то правда: подвернись случай с
богатым камешком — не откажусь. Крышу вон мне давно перекрыть надо, ребятишки
разуты-раздеты. Да мало ли забот! Другой старатель подхватил: — А я бы лошадку
завел. Гнеденькую! Как у Самохина. Пускай не задается! -Мне баню поставить —
первое дело, — отозвался еще один. За ним остальные про свое сказали. Оказалось,
у каждого думка к большому фарту припасена. Кочеток на это и говорит: — Вот
видите: у каждого своя корысть есть. Это— и мешает нам найти дорогу к далевому
глядельцу. Старатели на это руками замахали и один по одному расходиться стали,
а сами ворчат: — Заладила сорока Якова одно про всякого! Далось ему это далевое
глядельце! — Слыхали мы эту стариковскую побаску, да ни к чему она! — Что ее,
гору-то, насквозь проглядывать! Тамошнего богатства все едино себе не заберешь.
Только себя растравишь! — Куда нам на даля глядеть! Хоть бы под ногами видеть,
чтоб нос не разбить. Разошлись все. Пошел и Кочеток домой, а Троша с ним рядом.
Дорогой Яша спрашивает у парня: чей да откуда, каким случаем в Мурзинку попал,
какие камешки находить случалось, по каким местам да приметам. Троша все
отвечает толково и без утайки, потом и сам спрашивает: — Дядя Яков, о каком ты
далевом глядельце поминал и почему это старателям не любо показалось? Яков
видит: парень молодой, к камешкам приверженность имеет и спрашивает не для
пустого разговору, доверился ему и рассказал: — Сказывали наши старики, что в
здешних горах глядельце есть. Там все пласты горы сходятся. А далевым оно потому
зовется, что каждый пласт, будь то железная руда али золото, уголь али медь,
дикарь-камень али дорогой самоцвет, насквозь видно. Все спуски, подъемы, все
выходы и веточки заприметить можно на многие версты. Глядельце это не снаружи, а
в самой горе. Добраться до него человеку нельзя, а видеть можно. — Как так? — А
через терпеливый камешок. — Это еще какой? — спрашивает Троша — Тут, видишь,
штука какая, — объясняет Кочеток, — глядельце открывается только тому, кто себе
выгоды не ждет, а хочет посмотреть красоту горы и народу сказать, что где
полезное лежит. А как узнаешь, что человек о своем не думает? Вот и положено
испытание: найдешь камешок, который тебе больше других приглянется, и храни его.
Не продавай, не меняй и даже в мыслях не прикидывай, сколько за него получить
можно. Через такой камешок и увидишь далевое глядельце. Как к глазу тебе его
поднесут. Не сразу, понятно, такой камешок тебе в руки придет. Не один, может,
десяток накопить придется, Терпенье тут требуется. Потому камень и зовется
терпеливым. А какой он, этот камешок, цветом — голубой ли, зеленый, малиновый ли
красный — это неведомо. Одно помнить надо, чтоб его какой своей корыстью не
замутить. — Почему старателям не любо слышать разговор об этом? По моему
понятию, тут вот что выходит: трудовому человеку, ежели он не хитник, не
барышник, охота, поди, поглядеть на красоту горы, а всяк лезет в яму с
какой-нибудь своей думкой. Слышал вон разговор: кому лошадь нужна, кому баня,
кого другая нужда одолевает. Ну, и досадуют, что им даже думка о далевом
глядельце заказана. Тут Кочеток вовсе доверился парню и рассказал: — У меня вон
есть терпеливые камешки, да не действуют. Замутил, видно, их своими заботами о
том, о другом. Ты парень молодой и камешкам приверженный, вот и запомни этот
разговор. Может, тебе и посчастливит — увидишь далевое глядельце. — Ладно, —
отвечает, — не забуду твои слова. В этих разговорах они подошли к кочетковой
избушке. Троша тогда и попросил: — Нельзя ли, дядя Яков, у тебя переночевать?
Больно мне неохота к этим богатеевым хвостам ворочаться, а итти домой в потемках
несподручно. — Что ж, — говорит Яков, — время летнее, в сенцах места хватит, а
помягче хочешь, ступай на сеновал. Сена хоть и нелишка, а все-таки есть. Так и
остался Троша у Кочетка ночевать. Забрался он на сеновал, а уснуть не может.
День-то у него неспокойный выдался. Растревожило парня, что чуть оплошку не
сделал с хваленой-то невестой. Ну, и этот разговор с Кочетком сильно задел. Так
и проворочался до свету. Хотел уж домой пойти, да подумал: «Нехорошо выйдет,
надо подождать, как хозяева проснутся». Стал поджидать, да и уснул
крепко-накрепко. Пробудился близко к полудню. Спустился с сеновала, а во двор
заходит девчонка с ведрами. Ростом невеличка, а ладная. Ведра полнехоньки, а
несет не сплеснет. Привычна, видать, и силу имеет. Троше тут поворот судьбы и
обозначился. Это ведь и самый добрый лекарь не скажет, отчего такое бывает:
поглядит парень на девушку, она на него взглянет, и оба покой потеряют. Только о
том и думают, как бы еще ненароком встретиться, друг на дружку поглядеть, словом
перемолвиться, и оба краснеют, так что всякому видно, кто о ком думает. Это вот
самое тут и случилось: приглянулась Троите Легонькому кочеткова дочь Доня, а он
ей ясным соколом на сердце пал. Такое дело, конечно, не сразу делается. Троша и
придумал заделье, стал спрашивать у девчонки, в каком месте отец старается. Та
обсказала все честь-честью. Троша и пошел будто поглядеть. Нашел по приметам
яму, где Кочеток старался, и объяснил, зачем он пришел, и сам за каелку взялся.
Потом как зашабашили, спрашивает у артельщиков, нельзя ли ему тут остаться на
работах. Артельщики сразу приметили, что парень старательный и сноровку по
каменной работе имеет, говорят: — Милости просим, коли уговор наш тебе подойдет,
— и рассказали, с каким уговором они принимают в артель. Парень, понятно,
согласился и стал работать в этой артели, а по субботам уходил в Мурзинку вместе
с Кочетком. У него как постой имел. Сколько там прошло, не знаю, а кончилось
свадьбой. Гладенько у них это сладилось. Как свататься Троша стал, Кочеток с
женой в одно слово сказали, что лучше такого жениха для своей Донюшки не ждали.
И вся артель попировала на свадьбе. К тому времени как раз яма их позабавила:
нашли хороший занорыш, и у всех на гулевые маленько осталось. Трошина бабушка уж
в обиде была, что внучек с богатой женой забыл старуху. Хотела сама в Мурзинку
итти, а Троша и объявился с молодой женой, только не с той, за которой пошел.
Рассказал бабушке про свою оплошку с богатой невестой, а старуха посмеивается. —
Вижу, — говорит, — что и эта не бесприданница. Жемчугов полон рот, шелку до
пояса и глазок веселый, а это всего дороже. В семейном положении главная
хитрость в том, чтобы головы не вешать, коли тебя стукнет. С той поры много
годов прошло. Стал Троша Легонький знаменитым горщиком, и звали его уж
по-другому — Тяжелой Котомкой. Немало он новых мест открыл. Работал честно, не
хитничал, не барышничал. Терпеливых камешков целый мешок накопил, а далевого
глядельца так увидеть ему и не пришлось. Бывало, жаловался на свою неудачу
Донюшке, а та не привыкла унывать, говорит: — Ну, ты не увидел, — может, внуки
наши увидят. Теперь Трофим Тяжелая Котомка — глубокий старик. Давно по своему
делу не работает, глазами ослабел, а как услышит, что новое в наших горах
открыли, всегда дивится: — Сколь ходко ныне горное дело пошло! Его внук, горный
инженер, объясняет: — Наука теперь, дедушка, не та, и, главное, ищем по-другому.
Раньше каждый искал, что ему надо, а ныне смотрят, что где лежит и на что
понадобиться может. Видишь, вон на карте раскраска разная. Это глина для
кирпичного завода, тут— руда для домны, здесь— место для золотого запаса, тут —
уголек хороший для паровозных топок, а это твоя жила, которую на Адуе открыл,
вынырнула. Дорогое место! Старик смотрит на карту и кивает головой: так, так.
Потом, хитренько улыбнувшись, спрашивает шопотом: — Скажи по совести: далевое
глядельце нашли? В котором месте? Внук тоже улыбается: — Эх, дед, не понимаешь
ты этого. Тридцатый уж год пошел, как твое далевое глядельце открыто всякому,
кто смотрит не через свои очки. Зоркому глазу через это глядельце не то что
горы, а будущие годы видно. — Вот-вот, — соглашается старик. — Правильно мне
покойный тестюшка Яков Кирьяныч сказывал: в дадевом глядельце главная сила.
|