В конце августа по большой ущелистой севастопольской дороге, между
Дуванкой [Последняя станция к Севастополю. (Прим. Л. Н. Толстого.)] и
Бахчисараем, шагом, в густой и жаркой пыли, ехала офицерская тележка (та
особенная, больше нигде не встречаемая тележка, составляющая нечто среднее
между жидовской бричкой, русской повозкой и корзинкой).

Мы стояли в отряде. - Дела уже кончались, дорубали просеку и с каждым
днем ожидали из штаба приказа об отступлении в крепость. Наш дивизион
батарейных орудий стоял на скате крутого горного хребта, оканчивающегося
быстрой горной речкой Мечиком, и должен был обстреливать расстилавшуюся
впереди равнину. На живописной равнине этой, вне выстрела, изредка, особенно
перед вечером, там и сям показывались невраждебные группы конных горцев,
выезжавших из любопытства посмотреть на русский лагерь.

Корнею Васильеву было пятьдесят четыре года, когда он в последний раз
приезжал в деревню. В густых курчавых волосах у него не было еще ни одного
седого волоса, и только в черной бороде у скул пробивалась седина. Лицо у
него было гладкое, румяное, загривок широкий и крепкий, и все сильное тело
обложилось жиром от сытой городской жизни.

Двенадцатого июля капитан Хлопов, в эполетах и шашке - форма, в которой
со времени моего приезда на Кавказ я еще не видал его, - вошел в низкую
дверь моей землянки.

Так часу в третьем было дело. Играли господа: гость большой (так его
наши прозвали), князь был (что с ним все ездит), усатый барин тоже был,
гусар маленький, Оливер, что в актерах был, Пан были. Народу было порядочно.

В седьмом часу вечера, я, напившись чаю, выехал со станции, которой
названия уже не помню, но помню, где-то в Земле Войска Донского, около
Новочеркасска. Было уже темно, когда я, закутавшись в шубу и полость, рядом
с Алешкой уселся в сани.

Алешка был меньшой брат. Прозвали его Горшком за то, что мать послала
его снести горшок молока дьяконице, а он споткнулся и разбил горшок. Мать
побила его, а ребята стали дразнить его "Горшком". Алешка Горшок - так и
пошло ему прозвище.

Стояли жаркие, безветренные июньские дни. Лист в лесу сочен, густ и
зелен, только кое-где срываются пожелтевшие березовые и липовые листы. Кусты
шиповника осыпаны душистыми цветами, в лесных лугах сплошной медовый клевер,
рожь густая, рослая, темнеет и волнуется, до половины налилась, в низах
перекликаются коростели, в овсах и ржах то хрипят, то щелкают перепела,
соловей в лесу только изредка сделает колено и замолкнет, сухой жар печет.

Когда в губернском городе С. приезжие жаловались на скуку и однообразие жизни, то местные жители, как бы оправдываясь, говорили, что, напротив, в С. очень хорошо, что в С. есть библиотека, театр, клуб, бывают балы, что, наконец, есть умные, интересные, приятные семьи, с которыми можно завести знакомства. И указывали на семью Туркиных как на самую образованную и талантливую.

Утром пришло письмо!
"Милый Миша, Вы нас забыли совсем, приезжайте поскорее, мы хотим Вас видеть. Умоляем Вас обе на коленях, приезжайте сегодня, покажите Ваши ясные очи. Ждем с нетерпением.

Та и Ва.

Кузьминки 7 июня".
Письмо было от Татьяны Алексеевны Лосевой, которую лет десять -- двенадцать назад, когда Подгорин живал в Кузьминках, называли сокращенно Та.