* * *

Ты будешь ждать, пока уснут,
окостенеют окна дома,
и бледных вишен тишину

Я не люблю за мной идущих следом
 по площадям
 и улицам.

Мой путь -
 мне кажется тогда -
 стремится к бедам:

* * *

...Третья зона, дачный полустанок,
у перрона - тихая сосна.
Дым, туман, струна звенит в тумане,
невидимкою звенит струна.

Есть у меня подкова, чтоб счастливой -
по всем велениям примет - была.
Ее на Херсонесе, на обрыве,
на стихшем поле боя я нашла.

И вот в послевоенной тишине
к себе прислушалась наедине...
. . . . . . . . . . . . . . . .
Какое сердце стало у меня,
сама не знаю, лучше или хуже:

Нет в стране такой далекой дали,
не найдешь такого уголка,
где бы не любили, где б не знали
ленинградского большевика.

Загорается сыр-бор
не от засухи — от слова.
Веселый разговор
в полуночи выходит снова:

* * *

Словно строфы — недели и дни в Ленинграде,
мне заглавья запомнить хотя б:
 «Прибыл крымский мускат...»
 На исходе пучки виноградин,
 винный запах антоновок сытит октябрь.

Вот ругань плавает, как жир,
пьяна и самовита.
Висят над нею этажи,
гудят под нею плиты,

* * *

Сейчас тебе всё кажется тобой:
и треугольный парус на заливе,
и стриж над пропастью,
 и стих чужой,
и след звезды,
 упавшей торопливо.