Давно тому назад в
городе Тифлизе (Тифлис, старинное название Тбилиси. – Ред.)
жил один богатый турок. Много аллах дал ему золота, но
дороже золота была ему единственная дочь Магуль-Мегери.
Хороши звезды на небеси, но за звездами живут ангелы, и они
еще лучше, так и Магуль-Мегери была лучше всех девушек
Тифлиза. Был также в Тифлизе
бедный Ашик-Кериб. Пророк не дал ему ничего, кроме высокого
сердца и дара песен; играя на саазе (балалайка турецкая) и
прославляя древних витязей Туркестана, ходил он по свадьбам
увеселять богатых и счастливых. На одной свадьбе он увидал
Магуль-Мегери, и они полюбили друг друга. Мало было надежды
у бедного Ашик-Кериба получить ее руку, — и он стал грустен,
как зимнее небо.
Вот раз он лежал в саду под
виноградником и наконец заснул. В это время шла мимо
Магуль-Мегери с своими подругами; и одна из них, увидав
спящего ашика (балалаечника), отстала и подошла к нему.
Что ты спишь под виноградником, —
запела она, — вставай, безумный, твоя газель идет мимо.
Он проснулся — девушка порхнула прочь, как птичка.
Магуль-Мегери слышала ее песню и стала ее бранить.
— Если б ты знала, — отвечала та, — кому я пела эту песню,
ты бы меня поблагодарила: это твой Ашик-Кериб.
— Веди меня к нему, — сказала Магуль-Мегери.
И они пошли. Увидав его печальное лицо, Магуль-Мегери стала
его спрашивать и утешать.
— Как мне не грустить, — отвечал Ашик-Кериб, — я тебя люблю,
и ты никогда не будешь моею.
— Проси мою руку у отца моего, — говорила она, — и отец мой
сыграет нашу свадьбу на свои деньги и наградит меня столько,
что нам вдвоем достанет.
Хорошо, — отвечал он, — положим,
Аяк-Ага ничего не пожалеет для своей дочери; но кто знает,
что после ты не будешь меня упрекать в том, что я ничего не
имел и тебе всем обязан. Нет, милая Магуль-Мегери, я положил
зарок на свою душу: обещаюсь семь лет странствовать по свету
и нажить себе богатство либо погибнуть в дальних пустынях;
если ты согласна на это, то по истечении срока будешь моею.
Она согласилась, но прибавила, что
если в назначенный день он не вернется, то она сделается
женою Куршуд-бека, который давно уж за нее сватается.
Пришел Ашик-Кериб к своей матери; взял
на дорогу ее благословение, поцеловал маленькую сестру,
повесил через плечо сумку, оперся на посох странничий и
вышел из города Тифлиза. И вот догоняет его всадник, — он
смотрит: это Куршуд-бек.
— Добрый путь! — кричал ему бек. — Куда бы ты ни шел,
странник, я твой товарищ.
Не рад был Ашик своему товарищу, но нечего делать. Долго они
шли вместе, наконец завидели перед собою реку. Ни моста, ни
броду.
— Плыви вперед, — сказал Куршуд-бек — я за тобою последую.
Ашик сбросил верхнее платье и поплыл. Переправившись, глядь
назад—о горе! О всемогущий Аллах! — Куршуд-бек, взяв его
одежды, ускакал обратно в Тифлиз, только пыль вилась за ним
змеею по гладкому полю.
Прискакав в Тифлиз, несет бек платье Ашик-Кериба к его
старой матери.
— Твой сын утонул в глубокой реке, — говорит он, — вот его
одежда.
В невыразимой тоске упала мать на одежды любимого сына и
стала обливать их жаркими слезами; потом взяла их и понесла
к нареченной невестке своей, Магуль-Мегери.
— Мой сын утонул, — сказала она ей. — Куршуд-бек привез его
одежды; ты свободна.
Магуль-Мегери улыбнулась и отвечала:
— Не верь, это все выдумки Куршуд-бека; прежде истечения
семи лет никто не будет моим мужем.
Она взяла со стены свою сааз и спокойно начала петь любимую
песню бедного Ашик-Кериба.
Между тем странник пришел бос и наг в одну деревню. Добрые
люди одели его и накормили; он за это пел им чудные песни.
Таким образом переходил он из деревни в деревню, из города в
город, и слава его разнеслась повсюду. Прибыл он наконец в
Халаф. По обыкновению, взошел в кофейный дом, спросил сааз и
стал петь. В это время жил в Халафе паша, большой охотник до
песельников. Многих к нему приводили, — ни один ему не
понравился. Его чауши (слуги. – Ред.) измучились, бегая по
городу. Вдруг, проходя мимо кофейного дома, слышат
удивительный голос. Они туда.
— Иди с нами к великому паше, — закричали они, — или ты
отвечаешь нам головою!
— Я человек вольный, странник из города Тифлиза, — говорит
Ашик-Кериб, — хочу пойду, хочу нет; пою, когда придется, — и
ваш паша мне не начальник.
Однако, несмотря на то, его схватили и привели к паше.
— Пой, — сказал паша.
И он запел. И в этой песне он славил свою дорогую
Магуль-Мегери; и эта песня так понравилась гордому паше, что
он оставил у себя бедного Ашик-Кериба.
Посыпалось к нему серебро и золото, заблистали на нем
богатые одежды. Счастливо и весело стал жить Ашик-Кериб и
сделался очень богат. Забыл он свою Магуль-Мегери или нет,
не знаю, только срок истекал. Последний год скоро должен был
кончиться, а он и не готовился к отъезду.
Прекрасная Магуль-Мегери стала отчаиваться. В это время
отправлялся один купец с караваном из Тифлиза с сорока
верблюдами и восьмьюдесятью невольниками. Призывает она
купца к себе и дает ему золотое блюдо.
— Возьми ты это блюдо, — говорит она, — и в какой бы ты
город ни приехал, выставь это блюдо в своей лавке и объяви
везде, что тот, кто признается моему блюду хозяином и
докажет это, получит его и вдобавок вес его золотом.
Отправился купец, везде исполнял поручение Магуль-Мегери, но
никто не признался хозяином золотому блюду. Уж он продал
почти все свои товары и приехал с остальными в Халаф.
Объявил он везде поручение Магуль-Мегери. Услыхав это,
Ашик-Кериб прибегает в караван-сарай (постоялый и торговый
двор на Востоке. – Ред.): и видит золотое блюдо в лавке
тифлизского купца.
— Это мое! — сказал он, схватив его рукою.
— Точно твое, — сказал купец, — я узнал тебя, Ашик-Кериб.
Ступай же скорее в Тифлиз, твоя Магуль-Мегери велела тебе
сказать, что срок истекает, и если ты не будешь в
назначенный день, то она выйдет за другого.
В отчаянии Ашик-Кериб схватил себя за голову: оставалось
только три дня до рокового часа. Однако он сел на коня, взял
с собой суму с золотыми монетами —и поскакал, не жалея коня.
Наконец измученный бегун упал бездыханный на Арзинган горе,
что между Арзиньяном и Арзерумом. Что ему было делать: от
Арзиньяна до Тифлиза два месяца езды, а оставалось только
два дня.
— Аллах всемогущий! — воскликнул он.— Если ты уж мне не
поможешь, то мне нечего на земле делать!
И хочет он броситься с высокого утеса. Вдруг видит внизу
человека на белом коне и слышит громкий голос:
— Оглан (юноша. – Ред.), что ты хочешь делать?
— Хочу умереть, — отвечал Ашик.
— Слезай же сюда, если так, я тебя убью. Ашик спустился
кое-как с утеса.
— Ступай за мною, — сказал громко всадник.
— Как я могу за тобою следовать, — отвечал Ашик, — конь твой
летит, как ветер, а я отягощен сумою.
— Правда. Повесь же суму свою на седло мое и следуй. Отстал
Ашик-Кериб, как ни старался бежать.
— Что ж ты отстаешь? — спросил всадник.
— Как же я могу следовать за тобою, твой конь быстрее мысли,
а я уж измучен.
— Правда; садись же сзади на коня моего и говори всю правду:
куда тебе нужно ехать?
— Хоть бы в Арзерум поспеть нынче, — отвечал Ашик.
— Закрой же глаза.
Он закрыл.
— Теперь открой.
Смотрит Ашик: перед ним белеют стены и блещут минареты
Арзерума.
— Виноват, Ага, — сказал Ашик, — я ошибся, я хотел сказать,
что мне надо в Каре.
— То-то же, — отвечал всадник ,— я предупредил тебя, чтоб ты
говорил мне сущую правду. Закрой же опять глаза... Теперь
открой.
Ашик себе не верит в то, что это Каре. Он упал на колени и
сказал:
— Виноват, Ага, трижды виноват твой слуга Ашик-Кериб; но ты
сам знаешь, что если человек решился лгать с утра, то должен
лгать до конца дня: мне по-настоящему надо в Тифлиз.
— Экой ты неверный! — сказал сердито всадник. — Но нечего
делать, прощаю тебя: закрой же глаза. Теперь открой, —
прибавил он по прошествии минуты.
Ашик вскрикнул от радости: они были у ворот Тифлиза. Принеся
искреннюю свою благодарность и взяв свою суму с седла,
Ашик-Кериб сказал всаднику:
— Ага, конечно, благодеяние твое велико, но сделай еще
больше; если я теперь буду рассказывать, что в один день
поспел из Арзиньяна в Тифлиз, мне никто не поверит; дай мне
какое-нибудь доказательство.
— Наклонись, — сказал тот, улыбнувшись, — и возьми из-под
копыта коня комок земли и положи его за пазуху; и тогда,
если не станут верить истине слов твоих, то вели привести к
себе слепую, которая семь лет уж в этом положении, помажь ей
глаза — и она увидит.
Ашик взял кусок земли из-под копыта белого коня, но только
он поднял голову — всадник и конь исчезли. Тогда он убедился
в душе, что его покровитель был не кто иной, как Хадерилиаз
(св. Георгий. – Ред.).
Только поздно вечером Ашик-Кериб отыскал дом свой. Стучит он
в двери дрожащею рукою, говоря:
— Ана, ана (мать), отвори: я божий гость; и холоден и
голоден; прошу, ради странствующего твоего сына, впусти
меня. Слабый голос старухи отвечал ему:
— Для ночлега путников есть дома богатых и сильных; есть
теперь в городе свадьба — ступай туда! Там можешь провести
ночь в удовольствии.
— Ана, — отвечал он, — я здесь никого знакомых не имею и
потому повторяю мою просьбу: ради странствующего твоего
сына, впусти меня!
Тогда сестра его говорит матери:
— Мать, я встану и отворю ему двери.
— Негодная! — отвечала старуха. — Ты рада принимать молодых
людей и угощать их, потому что вот уже семь лет, как я от
слез потеряла зрение.
Но дочь, не внимая ее упрекам, встала, отперла двери и
впустила Ашик-Кериба. Сказав обычное приветствие, он сел и с
тайным волнением стал осматриваться. И видит он, на стене
висит, в пыльном чехле, его сладкозвучная сааз. И стал он
спрашивать у матери:
— Что висит у тебя на стене?
— Любопытный ты гость, — отвечала она, — будет и того, что
тебе дадут кусок хлеба и завтра отпустят тебя с богом.
— Я уж сказал тебе, — возразил он, — что ты моя родная мать,
а это сестра моя, и потому прошу объяснить мне, что это
висит на стене?
— Это сааз, сааз, — отвечала старуха сердито, не веря ему.
— А что значит сааз?
— Сааз то значит, что на ней играют и поют песни.
И просит Ашик-Кериб, чтобы она позволила сестре снять сааз и
показать ему.
— Нельзя, — отвечала старуха, — это сааз моего несчастного
сына; вот уже семь лет она висит на стене, и ничья живая
рука до нее не дотрагивалась.
Но сестра его встала, сняла со стены сааз и отдала ему.
Тогда он поднял глаза к небу и сотворил такую молитву:
— О всемогущий Аллах! Если я должен достигнуть до желаемой
цели, то моя семиструнная сааз будет так же стройна, как в
тот день, когда я в последний раз играл на ней! — И он
ударил по медным струнам, и струны согласно заговорили; и он
начал петь: —Я бедный Кериб (нищий) — и слова мои бедны; но
великий Хадерилиаз помог мне спуститься с крутого утеса,
хотя я беден и бедны слова мои. Узнай меня, мать, своего
странника.
После этого мать его зарыдала и спрашивает его:
— Как тебя зовут?
— Рашид (храбрый), — отвечал он.
— Раз говори, другой раз слушай, Рашид, — сказала она, —
своими речами ты изрезал сердце мое в куски. Нынешнюю ночь я
во сне видела, что на голове моей волосы побелели, а вот уж
семь лет, я ослепла от слез. Скажи мне ты, который имеешь
его голос, когда мой сын придет?
И дважды со слезами она повторила ему просьбу. Напрасно он
называл себя ее сыном, но она не верила. И спустя несколько
времени просит он:
— Позволь мне, матушка, взять сааз и идти, я слышал, здесь
близко есть свадьба: сестра меня проводит; я буду петь и
играть, и все, что получу, принесу сюда и разделю с вами.
— Не позволю, — отвечала старуха, — с тех пор, как нет моего
сына, его сааз не выходила из дому.
Но он стал клясться, что не повредит ни одной струны.
— А если хоть одна струна порвется, — продолжал Ашик, — то
отвечаю моим имуществом.
Старуха ощупала его сумы и, узнав, что они наполнены
монетами, отпустила его. Проводив его до богатого дома, где
шумел свадебный пир, сестра осталась у дверей слушать, что
будет.
В этом доме жила Магуль-Мегери, и в эту ночь она должна была
сделаться женою Куршуд-бека. Куршуд-бек пировал с родными и
друзьями, а Магуль-Мегери, сидя за богатою чапрой (занавес)
с своими подругами, держала в одной руке чашу с ядом, а в
другой острый кинжал: она поклялась умереть прежде, чем
опустит голову на ложе Куршуд-бека. И слышит она из-за чапры,
что пришел незнакомец, который говорил:
— Селям алейкюм! Вы здесь веселитесь и пируете, так
позвольте мне, бедному страннику, сесть с вами, и за то я
спою вам песню.
— Почему же нет, — сказал Куршуд-бек. — Сюда должны быть
впускаемы песельники и плясуны, потому что здесь свадьба:
спой же что-нибудь Ашик (певец), и я отпущу тебя с полной
горстью золота.
Тогда Куршуд-бек спросил его:
— А как тебя зовут, путник?
— Шинды-Гёрурсез (скоро узнаете).
— Что это за имя! — воскликнул тот со смехом. — Я в первый
раз такое слышу.
— Когда мать моя была мною беременна и мучилась родами, то
многие соседи приходили к дверям спрашивать, сына или дочь
бог ей дал; им отвечали —шинды-гёрурсез (скоро узнаете). И
вот поэтому, когда я родился, мне дали это имя. — После
этого он взял сааз и начал петь: — В городе Халафе я пил
мисирское вино, но бог дал мне крылья, и я прилетел сюда в
день.
Брат Куршуд-бека, человек малоумный, выхватил кинжал,
воскликнув:
— Ты лжешь! Как можно из Халафа приехать сюда?
— За что ж ты меня хочешь убить? — сказал Ашик. — Певцы
обыкновенно со всех четырех сторон собирают в одно место; и
я с вас ничего не беру, верьте мне или не верьте.
— Пускай продолжает, — сказал жених. И Ашик-Кериб запел
снова:
— Утренний намаз творил я в Арзиньянской долине, полуденный
намаз в городе Арзеруме; пред захождением солнца творил
намаз в городе Карее, а вечерний намаз в Тифлизе. Аллах дал
мне крылья, и я прилетел сюда; дай бог, чтоб я стал жертвою
белого коня, он скакал быстро, как плясун по канату, с горы
в ущелья, из ущелья на гору; Маулям (создатель) дал Ашику
крылья, и он прилетел на свадьбу Магуль-Мегери.
Тогда Магуль-Мегери, узнав его голос, бросила яд в одну
сторону, а кинжал в другую.
— Так-то ты сдержала свою клятву, — сказали ее подруги. —
Стало быть, сегодня ночью ты будешь женою Куршуд-бека?
— Вы не узнали, а я узнала милый мне голос, — отвечала
Магуль-Мегери, и, взяв ножницы, она прорезала чапру. Когда
же посмотрела и точно узнала своего Ашик-Кериба, то
вскрикнула, бросилась к нему на шею, и оба упали без чувств.
Брат Куршуд-бека бросился на них с кинжалом, намереваясь
заколоть обоих, но Куршуд-бек остановил его, промолвив:
— Успокойся и знай: что написано у человека на лбу при
рождении, того он не минует.
Придя в чувство, Магуль-Мегери покраснела от стыда, закрыла
лицо рукою и спряталась за чапру.
— Теперь точно видно, что ты Ашик-Кериб, — сказал жених, —
но поведай, как же ты мог в такое короткое время проехать
такое великое пространство?
— В доказательство истины, — отвечал Ашик, — сабля моя
перерубит камень; если же я лгу, то да будет шея моя тоньше
волоска. Но лучше всего приведите мне слепую, которая бы
семь лет уж не видала света божьего, и я возвращу ей зрение.
Сестра Ашик-Кериба, стоявшая у двери, услышав такую речь,
побежала к матери.
— Матушка! — закричала она. — Это точно брат, и точно твой
сын Ашик-Кериб, — и, взяв ее под руку, повела старуху на пир
свадебный.
Тогда Ашик взял комок земли из-за пазухи, развел его водою и
намазал матери глаза, промолвив:
— Знайте все люди, как могущ и велик Хадерилиаз. И мать его
прозрела. После того никто не смел сомневаться в истине слов
его, и Куршуд-бек уступил ему безмолвно прекрасную
Магуль-Мегери.
Тогда в радости Ашик-Кериб сказал ему:
— Послушай, Куршуд-бек, я тебя утешу: сестра моя не хуже
твоей прежней невесты, я богат: у ней будет не менее серебра
и золота; итак, возьми ее за себя — и будьте так же
счастливы, как я с моей дорогою Магуль-Мегери.
|